«Режиссеры меня не любили, я отвечала им взаимностью,» − честно расставляла точки над i Фаина Георгиевна. Трудно любить немаскирующуюся незаурядность. Четвертая из детей Фельдман, Фанни даже в собственной семье чувствовала себя чужой. Конечно, Гирши Хаймович, владелец фабрики сухих красок, нескольких домов в Таганроге и парохода «Святой Николай», старался дать сыну и дочерям приличное домашнее образование, все как положено: музыка, рисование, языки. Но… душа его к младшенькой не лежала, особенно после смерти сына − ну хотел человек наследника! Милка Рафаиловна, дама интеллигентная, искренне оплакивающая смерть Чехова и с энтузиазмом повязывающая своим девочкам атласные банты, тоже не слишком обрадовалась, когда жарким летом 1896-го родилась неуправляемая Фанни. Наверное, став взрослой, Фаина Георгиевна могла бы отмахнуться от печальных воспоминаний, «смоделировать» и обезболить их, но со свойственной ей правдивостью констатировала: «В семье я было нелюбима». 

 

Возможно, эта эстафета нелюбви, обернувшаяся пожизненным одиночеством, объяснялась ее неординарностью («трудно быть гением среди козявок») и гиперчувствительностью. В шесть лет, став свидетельницей жестокости (в таганрогском зоопарке пьяные посетители ткнули в глаз дельфину, так что брызнула кровь), она и через семьдесят лет несла в себе эту боль. Влюбившись юной девушкой в артиста Качалова и услышав однажды на улице его голос, упала в обморок и очнулась только после «реанимации» в ближайшей аптеке. На перроне ленинградского вокзала с еще не выветрившимся блокадным духом встала на колени, поцеловала землю и заплакала. «Так сейчас и надо приезжать в наш город», − тихо проговорила встречающая Фаину Георгиевну Ольга Берггольц. Стоящая рядом Ахматова только плотнее сжала губы.

 

Даже из этих нескольких разновременных примеров видно, что жизнь Фаина воспринимала во всей полноте и трагизме, чутко откликаясь на каждое − доброе или суровое − ее слово. Как и подобает настоящей служительнице муз. Не случайно великий Рихтер сказал о ней: «Это женщина, которая понимает». Кстати, актрисой, по ее собственному признанию, Фанни почувствовала себя рано, в пять лет. Искренне оплакивая умершего братика, тем не менее, не забыла одернуть занавеску на зеркале − как там она выглядит в слезах? Так что выбор пути определился автоматически. Конечно, все гимназистки обожали читать стихи «с выражением», но Фаина делала это упоенно и уже тогда − талантливо. Легкое заикание, с которым боролась всю жизнь, только придавало исполнению экспрессии. Для закрепления достигнутого была закончена театральная студия.

 

В восемнадцать лет Фанни решила жить самостоятельно с единственным другом − театром. Дебютировала в антрепризе, ездила с гастролями по российскому югу, и никогда не уставала иронизировать над собой. Бог дал ей внешность специфическую: прекрасные глаза «уравновешивались» крупным носом. Впрочем, по тем временам внушительные носы не были редкостью, пластическая хирургия терпеливо ждала своего часа с видом прилежной кошки у заветной норки. Но Фанни шутила, что, играя романтических героинь, слишком некрасива, неизящна, к тому же любит походя сшибать декорации. Чувство юмора у нее было отменное. Но главное, она знала, что ей еще многому надо учиться. А, как известно, учитель приходит тогда, когда его ждут. Так появилась в жизни Раневской («чеховский» псевдоним) замечательная, прекрасно образованная и добрейшая наставница − Павла Леонтьевна Вульф. С ее семьей Фаина голодала и холодала в послереволюционном Крыму, когда белые и красные сменяли друг друга со скоростью калейдоскопа. Макс Волошин подкармливал их хлебом и хамсой, которую жарил на касторовом масле. Блюдо было то еще, но запало в благодарную душу не менее крепко, чем знаменитые стихи коктебельского отшельника. 

Крым остался в памяти нетускнеющим кошмаром, но в Москве Фаину Георгиевну ждала работа. Переехав сюда еще в 1915-ом году, она играла в дачном театре в Малаховке в 25 километрах от центра столицы. В то время здесь шли пьесы лучших драматургов, а большие актеры − Садовская, Петипа, Певцов - срывали аплодисменты. Учиться было у кого, критичная к себе донельзя (ее воспоминания пестрят заметками «репетировала плохо», «премьеру провалила») Фаина Георгиевна не уставала шлифовать актерское мастерство. И так в этом преуспела, что впоследствии две Сталинские премии из трех, а это была высшая степень признания, получила именно за театральные роли − жены Лосева в спектакле «Закон чести» (1949) и Агриппины Солнцевой в «Рассвете над Москвой» (1951). 

 

И было в ней такое, что в шлифовке не нуждалось − врожденная способность к творческой импровизации. Отчасти это счастливое дарование объяснялось глубокой образованностью и чувством юмора. Многие блестящие роли были буквально высосаны из пальца Раневской. Иногда режиссеры сами просили ее «поярче очертить» образ. И она очерчивала. Однажды, например, по «наущению» Пясецкого, ставящего пьесу в Сталинграде, с нуля выдумала незабываемую героиню − женщину, которая пришла к своей благодетельнице в надежде, что та ее покормит, и пока хозяйка отлучилась, украла будильник. Как только «кормилица» вернулась с пирожком, будильник, спрятанный воровкой под пальто, зазвонил, и чтобы заглушить его, пришлось забавно повышать голос. Дело кончилось слезами и возвращением непокорной вещи. Потом Фаина Георгиевна с гордостью говорила, что ни один зритель, несмотря на фарсовость сцены, не рассмеялся.

Раневская часто меняла театры: Советской Армии, им. Пушкина, им. Моссовета… Это обстоятельство предпочитали объяснять неуживчивостью и неуправляемостью актрисы. При том, что публика не пропускала спектаклей с ее участием: непостижимый волшебный штрих − и роль прямиком отправлялась в золотую копилку шедевров (вспомним хотя бы одну из последних работ в пьесе, показанной по телевизору, «Дальше − тишина»: тысячи матерей, больно раненных равнодушием выросших детей, прислали тогда Раневской письма). Ее упрекали и в использовании ненормативной лексики те, чья «нормативная» была убога как кирзовый сапог.

Фаина Георгиевна объясняла конфликты по-своему: ей, общавшейся с самим Станиславским, были удивительны современное равнодушие по отношению к «храму искусства», невнятная скороговорка, пришедшая на смену классической сценической речи, тусклая затверженность роли без импровизационного блеска и многое другое. «Больше всего любила человеческий талант. И всегда мне везло на бездарных». Она была и осталась представительницей Серебряного века, отказывающейся воспринимать пластмассовые подделки.

 

Страна узнала и полюбила Раневскую благодаря кино. Самое массовое из искусств выдернуло ее из полумрака столичных театральных залов и подарило зрителям «от Москвы до самых до окраин». Первую кинематографическую работу предложил в 1934-ом году Михаил Ромм. Фаина Георгиевна ничего не имела против мопассановской «Пышки», но специфика съемочной площадки далась ей не сразу. А потом долго тлевшие угольки разгорелись. И хотя все это были эпизодические рольки, каждая из них оценивалась критиками на вес золота. Что уж говорить о восхищенных зрителях! Фразу «Муля, не нервируй меня!» не цитировал только ленивый. Фильм «Подкидыш» стал кошмаром Раневской: «мулькая», за ней ходили толпы поклонников, в том числе − «пионэры». Отбоя от них не было.

 

«Знаете, у каждого из нас есть свои «Мули»… У меня это «сжала руки под тонкой вуалью» и другие…» − утешала Раневскую Анна Ахматова, с которой они были очень дружны.

А приятельствующий с Фаиной Георгиевной Алексей Толстой назвал ее талант «терпким». 

«Почему это?» − заинтересовалась актриса.

«А потому что впитывается, как запах скипидара...»

Действительно, от обаяния горького, «скипидарного» ее дара трудно отделаться. 

 

Она же, как всегда, была недовольна. «Снимаюсь в ерунде. Съемки похожи на каторгу. Сплошное унижение человеческого достоинства, а впереди провал, срам, если картина вылезет на экран»,− писала актриса в уничтоженных впоследствии мемуарах (остались только разрозненные заметки). А между тем это были талантливейшие эпизоды в «Небесном тихоходе», «Свадьбе», «Золушке», «Человеке в футляре», «Весне» и многих, многих других фильмах, осчастливленных уже тем, что в них хотя бы «заглянула» Фаина Георгиевна. Самыми ее любимыми ролями оставались Манька из «Шторма», продувная Дунька из «Любови Яровой» и спекулянтка Марго из «Легкой жизни». 

 

Она была фигурой трагической, а ей предлагали комедийные конфетки. Раневскую это огорчало, публику − радовало. «Любовь зрителя несет с собой какую-то жестокость. Я помню, как мне приходилось играть тяжелобольной, потому что зритель требовал, чтобы играла именно я…» Словом, популярность ее у «народа» и власть предержащих росла как на дрожжах: Заслуженная артистка РСФСР (1937), Народная артистка РСФСР (1947), Народная артистка СССР (1951). Казалось бы, полный букет, но он радовал Раневскую гораздо меньше, чем охапки васильков, которые когда-то тащили на ее спектакли в Баку непритязательные, но жаждущие приобщения к культуре зрители молодой Советской республики. Многое изменилось с тех пор, но что-то осталось неизменным. К примеру, наше сожаление, что Раневской так и не удалось получить роль, эквивалентную ее божественной одаренности.

 

«Кто бы знал мое одиночество! Будь он проклят, этот самый талант, сделавший меня несчастной…» «Так безнадежно бездарны подлый репертуар и «деятели искусств…» Лауреатка и орденоносица жила в компании дорогих сердцу пластинок классической музыки и беспородного, но единственно любимого пса Мальчика, которого спасла от жестокой неминуемой смерти, в элитной московской высотке: под окном, выходящим во двор, день и ночь грохотали грузчики, переносящие бесконечные магазинные ящики. Вот и ее жизнь − такой же Сизифов труд: бесполезный, непрекращаемый… Впрочем, последние годы жизни Фаины Георгиевны были наполнены ненавистным досугом: поснимали, подружили, похвалили, дальше − тишина. 

 

Народное достояние обрело покой в июне 1984 года на Новом Донском кладбище.

Редакционный совет английской энциклопедии «Кто есть кто» в 1992-ом году включил Ф. Г. Раневскую в десятку самых выдающихся актрис XX века.