Ее хореографические постановки – воплощение эротики секса, и животных инстинктов. Одна из самых провокационных хореографов прошлого и нынешнего столетий, основательница танцевального направления «радикальный классицизм», номинантка на премию Tony, панк-балерина Кэрол Армитаж собственной персоной – специально для журнала «СОБРАНИЕ exclusive».

Жан Поль Готье, Кристиан Лакруа, Джеф Кунс, Михаил Барышников, Рудольф Нуреев, Мадонна, Майкл Джексон – ваши культовые постановки для легендарных личностей прошлого и настоящего просто потрясают. Кэрол, а как вы относитесь к профессиональной критике?

Меня она настораживает. Задача критика – заинтриговать читателя, продать продукт или же сделать его абсолютно непродаваемым. Если быть откровенной, я считаю, что нью-йоркские критики не были ко мне благосклонны. За 35 лет своей профессиональной деятельности я только два раза получала похвалу, и мне кажется, что это нечестно. Я им не нравлюсь.

У меня около трех выходных в год. Я вместе с командой работаю 13-14 часов в сутки, начиная с семи часов утра, работаю на самом высоком уровне, с лучшими танцорами, без материальной поддержки, а это крайне сложно. И не быть в итоге признанной за все свои труды и старания несправедливо. Частично такое отношение связано с моей профессиональной биографией – я была классической балериной, потом перешла в модерн, а будучи хореографом, стала создавать свою собственную хореографию, добавляя в классику уличную культуру и танец. Модернисты считали, что я предала их стиль, классицисты мне кричали вдогонку, что я разрушаю каноны классического балета… Но это настолько старомодно – думать, что классический балет и модерн непримиримы! Вместо того, чтобы позаимствовать одно у другого, понять, как язык тела применить к обоим стилям, люди расчерчивают границы и тем самым отчуждаются друг от друга. А я со своими идеями, не вписывающимися ни в одну категорию, стала чуть ли не первой, кто пошел наперекор этим двум стилям, двум мирам… Реакцию можно было предугадать. Меня прозвали панк-балериной. Однажды получив клеймо инородца, уже сложно от него отделаться.

Вас это задевает?

Нет. Точнее, не задевало до определенного момента. Но два года назад я выпустила свою новую постановку, и ее оклеветали. Это меня надломило. Помимо плохой критики также сказалась накопившаяся усталость от беспрерывной работы. На девять месяцев я ушла в тень и уже думала, что не вернусь. Сейчас я снова на ногах, более сильная и уверенная в себе, и меня это снова не задевает. Но, понимаете, в чем дело… Мне важно не то, что критики обо мне думают, а то, что рецензии, которые они пишут, влияют на экономическое положение моей компании. Я не получаю деньги от спонсоров, у меня нет грантов, я не могу устроить гастроли своим артистам – это экономическая тюрьма.

Неужели само имя Кэрол Армитаж не выручает? Как говорится, сначала человек работает на имя, а потом имя на него...

Да, выручает. Но имя мое, похоже, не настолько громкое, чтобы приносить достаточную прибыль. Для получения хороших грантов и профессионального выживания в танцевальной среде Нью-Йорка необходимо, чтобы New York Time похвалил твою работу, упомянул об ее значимости, вкладе в современную культуру и так далее. Как только появится хвалебная рецензия, сразу же появятся и спонсоры. У меня таких рецензий нет. С экономической точки зрения я чувствую себя наказанной.

С другой стороны, в американском танцевальном бизнесе нужно годами строить отношения с культурными фондами страны. Я же уехала из Нью-Йорка в 80-х, пятнадцать лет работала в Европе и не смогла заложить некий экономический фундамент для своей компании и самой себя. Так что бедность – моя расплата за долгое отсутствие.

Давайте поговорим о вашей компании Armitage GONE! Dance («Исчезнувшая Армитаж»). Откуда появилось такое необычное название?

Многие спрашивают, но никто не знает ответа! (смеется). Название пришло из диалекта бит-поколения (нон-конформистское молодежное движение, получившее в Нью-Йорке широкую известность в 50-х годах прошлого века). После Второй мировой войны gone называли инакомыслящих людей, которые продвигали новые, не похожие на традиционные идеи.

С чего начинается создание вашей хореографии?

С вопросов, которые я задаю сама себе. Что значит быть человеком? Что значит любовь, секс, эротика? Как мы строим отношения? Все мои работы в чем-то автобиографичны.

Случалось ли, что вы вкладывали в постановку одну мысль, а зрители понимали все совсем по-другому?

Редко, но случалось. На премьере одной из моих первых серьезных постановок зрители в зале в открытую хохотали. Видимо, мою хореографию они восприняли с юмором. И то, что танцоры пытались добавить серьезности, еще больше смешило.

Как вы выбираете танцоров?

Честно говоря, не смотря на большой выбор артистов, сложно найти тех, которые мне действительно подходят. Я не скрываю, что у меня высокие запросы. Назову три пункта, которые являются решающими: сильная техника, умение создавать необычные формы и работать с пространством и активное стремление к познанию новых стилей, неизведанных языков танца. Танцоры – это скульптуры в движении. Так я понимаю эту профессию.

Перфекционизм вам друг или враг?

Когда все идеально и гладко, это скучно. Тем не менее, я верю, что перфекционизм – мой друг. Я стремлюсь к нему в каждой новой работе, и мы останемся друзьями до тех пор, пока я его не достигну.

В начале своей карьеры вы тесно работали с Михаилом Барышниковым и Рудольфом Нуреевым. Чему у них научилась?

Непрерывному и страстному стремлению к познанию неизведанного. Думаю, в этом и была их профессиональная сущность. Два великих артиста, выращенные на классическом балете и приехавшие на запад, – они действительно стремились к открытию нового танца, к расширению классических рамок балета. Оба – преданные своей профессии и своим идеям, крайне строгие по отношению к себе и к своему мастерству. Никогда не позволяли себе зазвездиться… У меня связаны с ними только теплые воспоминания. Мне было 24, когда Барышников нанял меня поставить хореографию для «Американского театра балета». Нуреев как раз в это время был в Нью-Йорке. Ту неделю, что он провел в Штатах, мы все вместе по утрам занимались классикой… Только я, эти два парня, пианист – больше в зале не было никого. Незабываемый опыт. Они по очереди вели класс, давали комбинации. Никакой конкуренции – чистый взаимообмен. Было удивительно наблюдать за тем, какое уважение они проявляли друг к другу, в особенности Барышников по отношению к Нурееву, который был младше и смотрел на него с почтением.

Вы известны не только как панк-балерина и хореограф, но и как постановщик хореографии для видеоклипов. Танцевальный стиль Майкла Джексона всемирно знаменит – как, работая над клипом In the closet, вам удалось положить свою хореографию на его танец?
Продюсеры хотели, чтобы в клипе Майкл выглядел гетеросексуальным, и меня пригласили поставить ему соответствующую хореографию. Партнершей Джексона по танцу стала Наоми Кэмпбелл. С ней легко работалось – ее мать была танцовщицей, и модель сама неплохо двигается. Позже Майкл признался, что расстроился, узнав, что будет работать с Наоми: ему хотелось, чтобы партнершей выступила Стефания, принцесса Монако. Но звукозаписывающая компания приняла решение, не учитывая его пожелание.

Начались репетиции. Майкл не появлялся в первый раз, второй, третий. Я танцевала за него. На четвертую или пятую репетицию он все-таки пришел – в сопровождении мальчика, родители которого позже подали на Джексона в суд за сексуальное домогательство, и девушки-аборигена из Австралии. Эти два человека олицетворяли настоящего Майкла, его реальную, а не сценическую жизнь, и он их специально привел, чтобы понаблюдать, понравится им или нет. Им понравилось, как и самому Майклу, и он приступил к репетициям. Но тут оказалось, что все не так-то просто. Я не могла двигаться, как Майкл, а он не мог двигаться, как я. Получилось что-то среднее между Армитаж и Джексоном. Во время съемок что-то было сымпровизировано, я дала ему возможность двигаться так, как хочется, и только направляла в нужное русло. Майкл Джексон обладал необычной структурой мышц. Когда он танцевал, возникало чувство, что у него нет костей и мышц – тело, похожее на тесто... У него было потрясающее чувство ритма, но этот ритм исходил не от мышечной нагрузки, а от чего-то другого – необъяснимый способ создания движения.

Не могу не спросить о вашем сотрудничестве с Мадонной и хореографии для клипа Vogue. Мне кажется, именно этот видеоклип, который 20 лет спустя все еще крутят на музыкальных каналах, в барах и ночных клубах, не только сделал из Мадонны Примадонну, но сформировал ее имидж поп-дивы.

Долгое время нам хотелось создать совместную работу, но мы все не могли придумать, как мою хореографию применить к имиджу Мадонны. Проект Vogue пришелся как раз кстати. На тот момент я была кем-то вроде знаменитости в субкультурных кругах Нью-Йорка. Меня приглашали быть судьей на известные в то время в Гарлеме подпольные балы. Там и зародилось танцевальное направление vogue, взявшее свое название от известного глянцевого журнала. Танцевальный стиль напоминает движущихся моделей с обложек журналов – это танец бедных, геев, аутсайдеров, неформалов, которые с помощью движения и музыки представляют себя богатыми, гламурными и знаменитыми. Мадонна использовала эту идею: девочка из низшего общества заявляет себя символом времени, эквивалентом Греты Гарбо и Грейс Келли. Мы провели кастинг в Нью-Йорке и Лос-Анджелесе, но в основной состав танцоров все-таки был отобран в Гарлеме. Клип вышел очень вовремя – в момент рассвета субкультур Нью-Йорка. Покажи его тремя годами ранее, был бы полный провал.

Вы покинули Нью-Йорк в 80-е и вернулась обратно только через пятнадцать лет. Тяжело было надолго расставаться с этим городом?

У меня сложные отношения с Нью-Йорком. Я никогда не жила здесь полноценно. С самого начала карьеры много путешествовала, и чувство дома отсутствовало в принципе. Я никогда не была очарована Нью-Йорком и легендами о нем. Это очень провинциальное место. Да, здесь сосредоточена история танца XX века: Джордж Баланчин, Мерс Каниннгем, Марта Грэм – с профессиональной точки зрения в Нью-Йорке всегда есть чем заняться, и я была рада сюда вернуться. Но я долгое время жила во Флоренции, где действительно открыла глаза на мир… Флоренция послужила отличным местом освоения культуры и платформой для созидания. Я научилась большему там, нежели в Нью-Йорке, например.

Раньше Нью-Йорк был более хипстерским, местом для свободных художников, где шло активное культурное развитие. Сейчас же искусство превращается в коммерцию. И я себя спрашиваю: зачем здесь оставаться? Зарплату танцорам платить становится все труднее, не говоря уже о собственных нуждах. С экономической точки зрения жизнь в Нью-Йорке просто невыносима. Прошло несколько лет с момента возвращения, а я до сих пор не чувствую себя дома. Так что, думаю, еще немного поживу тут, а потом снова куда-нибудь уеду.

Текст: Александр Старостин

Декабрь, 2014